Отправлено: 10.09.10 21:15. Заголовок: Вспомним наших дедов,отцов и бабуль,матерей участников ВОВ
Давайте вспомним о наших отцах, матерях, о наших родственниках, которые принимали участие в ВОВ, о тех, кто воевал на фронтах, кто трудился в тылу. Выкладывайте документы, фотографии, воспоминания...
Зарегистрирован: 09.09.10
Откуда: Россия, Пермь
Репутация:
4
Отправлено: 05.01.11 15:30. Заголовок: Тост за Победу... «..
Тост за Победу... «Прошлое - родина души человека. Забывая великое прошлое, никто не может рассчитывать на славное настоящее, ибо без убитой души, можно только существовать, а не жить...» (Адмирал Непенин А.И)
Вторая половина третьего курса, а точнее те месяцы, которые последовали после ночного празднования 23 февраля в санчасти, оказались для меня самыми насыщенными по объему репрессий, которые вполне обоснованно обрушило на меня командование факультета. В дни увольнений, я каждые два часа добросовестно ходил отмечаться к дежурному по факультету, ему же дышал в лицо на вечерних проверках, да и просто при любой встрече и почти забыл, как выглядит мой увольнительный билет. В выходные дни, когда вместо увольнения я брел в актовый зал училища смотреть очередной кинобоевик Одесской киностудии, в назначенное время, мне приходилось покидать зал посреди сеанса, и мчаться вниз на факультет, чтобы предъявить себя дежурному лично и в трезвом виде. Я спорол старшинские лычки с погон, и запрятал, куда подальше свою мицу, которую с гордостью одел в начале третьего курса. Я стал таким же обычным курсантом как все, и к своему удивлению почувствовал какое-то облегчение, словно до этого времени, на моей шее висела якорная цепь легкого крейсера «Ушаков», которую неожиданно с этой самой шее сняли. Все было как бы и неплохо, жизнь продолжалась, обошлось- отделался малым, только вот в город очень хотелось, аж зубы сводило... Так, как я точно знал, что ближайшие пару месяцев «берег» мне не светит, а на милость начальников рассчитывать не приходилось, стоило вспомнить лишь одни насупленные брови адмирала Бичурина, высвободившееся свободное время я сознательно решил посвятить учебе и самообразованию. Поменяв многочисленные обязанности старшины роты на необременительную, и даже вполне синекурную деятельность ротного баталера, я в первую очередь подтянул учебу, а затем совершил для себя новое открытие училищной фундаментальной библиотеки, в которой оказывается кроме научных трудов ядерных физиков и прочих титанов науки, оказалось много чего другого интересного... Этот период стал, наверное, последним в моей жизни, когда я читал много, везде и что самое главное, читал не то, что попадало под руку, а то, что хотелось. Почти каждый день я просиживал не меньше полутора часов в читальном зале библиотеки, открывая для себя все новые и новые книги. Через пару недель после начала моего «исхода» в мир словесности, мне даже стали втихаря давать на ночь книги, которые выносить за пределы библиотеки, было категорически запрещено, а через месяц строгие на первый взгляд библиотекарши, даже начали угощать чаем. Я стал «своим», а не случайным читателем, и это судя по всему, заметили... Как-то раз, когда я перед построением на ужин, сдавал библиотекарю «Морской сборник» за май 1905 года, в котором некий инженер Лидов с пафосом рассуждал от несовместимости широкой русской натуры со службой на подводных лодках, одна из библиотекарей, стыдно признать, но как ее звали, за давностью лет я не запомнил, неожиданно спросила меня: - Молодой человек, я заметила, что вы историей флота интересуетесь? Я последние несколько дней, с упоением зачитываясь, по нынешним временам наивными, но чрезвычайно занятными рассуждениями противников и сторонников подводного плавания начала прошлого века, кивнул. - Ну да...интересно...и забавно очень. Она посмотрела в мою карточку. Улыбнулась. - Павел...а вы не хотите написать доклад...допустим, по действиям Черноморского флота, и подводников в том числе, во время войны и прочитать его в Доме офицеров перед ветеранами? Как любой нормальный военнослужащий, выступать перед кем бы то ни было, я совсем не любил. Видимо это отразилось на моем лице, потому что женщина снова улыбнулась и спросили. - Вижу сомнения. Боитесь, что не справитесь? Или просто не хотите? У вас в карточке такой список...мне кажется вы не то, чтобы какой-то доклад, а вполне зрелую научную работу осилите... Вот тут, я как то не очень вежливо, скорее спонтанно выплескивая крик души, перебил вежливую женщину. - Да может быть и написал бы, только вот меня не то чтобы в ДОФ, меня за ворота не выпустят... - Гм... а за что же это вас так сурово? И я поведал за что наказан по полной программе, и о том, что теперь невыездной и лишенный схода на берег, и вообще, слава богу, что не отчислен и даже не на гауптвахте. Библиотекарь все внимательно выслушала, и немного лукаво улыбнувшись, невозмутимо ответила. - Понятно. Но ведь каждый имеет право на исправление? Не так ли Павел? Поэтому если ты берешься готовить доклад, то я тебе обещаю увольнение в город на весь день. А если ветеранами понравится, то думаю, и твоя ссылка станет не такой уж строгой. Ну, как? Не знаю почему, но я согласился. Может от скуки, может еще от чего, но уж точно не от стремления поучаствовать в протокольном мероприятии городской ветеранской организации. Скорее всего, я уже был морально готов в минуту душевной слабости, сбежать в самоволку, чем бы мне это не грозило. А грозило это многим. И понимая это, я готов был схватиться за любой, пусть даже призрачный шанс оказаться в городе на законных основаниях... Уж не знаю, кого и как там задействовала милейшая хранительница книжного богатства нашей системы, но через пару дней на обеденном построении, меня с командиром роты отозвал в сторону наш заместитель начальника факультета, капитан 1 ранга Плитень Сан Саныч. - Так, товарищ Шадурко! Уж не знаю, как такие безобразия случились, но вот политотдел приказал этого разгильдяя отрядить на заседание городского совета ветеранов Великой Отечественной с каким-то там докладом! Ничего абсолютно совершенно не понимаю?! У нас есть более достойные кандидатуры! Комсомольцы, отличники! Я пытался объяснить товарищам, но, они, как говорится, увы...к нам не прислушались... Так что, товарищ капитан 2 ранга, это все на лично, заметьте, конкретной вашей ответственности! Хоть сами с ним идите, но чтобы никаких....!!! Никаких... От Белова всего можно ждать... И развернувшись, Сан Саныч засеменил в учебный корпус своей знаменитой походкой. Командир посмотрел ему вслед, потом перевел свой усталый взгляд на меня. - Ну, Паша, во что ты там снова вляпался? Я рассказал командиру все, после чего ему стало получше и он даже попытался пошутить по поводу того, на какую тему доклад у меня получился бы лучше всего. Но, все же памятуя о том, что я совсем недавно превратился из «надежды училища в горе факультета», командир, на всякий случай поставил ребром ряд вопросов. О моей запущенной прическе, форме одежды, и прочих важнейших воинских атрибутах, сопровождающих простое увольнение в город такого махрового нарушителя воинской дисциплины, как я. Я предельно внимательно внимал его словам с самым озабоченным видом, и поющей от радости душой, после чего четким строевым шагом отправился готовиться к предстоящему мероприятию. Доклад я написал быстро, благо всесторонняя помощь со стороны библиотеки мне была обеспечена на самом высоком научно-просветительском уровне. И вот в четверг, накануне дня моей премьеры в качестве лектора, мой милый библиотекарь, которой я принес для последней проверки свое творение, просмотрела его, удовлетворительно кивнула, и зачем-то наклонившись, заговорщицки шепнула мне на ухо, - Павел, в город тебя отпустят в десять утра. Начало мероприятия в одиннадцать. Но... На самом деле начало в 16.00. Ты сходи, куда тебе надо...или к кому тебе надо... Но поаккуратнее пожалуйста. Не подводи меня... А к шестнадцати часам будь в ДОФе. Там к администратору подойдешь, он скажет что делать. Согласен? Ну что, а...доклад у тебя хороший. Думаю, нашим фронтовикам понравится... Там и мой папа будет. С богом, мальчик... Сказать, что я возликовал, значит не сказать ничего. Такого подарка от судьбы, а точнее от самого простого библиотекаря, я никак не ожидал. Откровенно говоря, я практически смирился тем, что до конца третьего курса буду лишен радостей большого города, и буду вынужден усмирять гормональные всплески, лишь в дни «скачек» на косогоре училища в совершенно антисанитарной обстановке. Написание доклада, сразу показалось мне абсолютно ничтожной платой за возможность попасть в город. Торопливо попрощавшись со своей благодетельницей, я помчался вниз, к городскому телефону... На следующий день, выбритый до состояния линолеума, и отглаженный до хруста на всех сгибах, я вместо того, чтобы идти на занятия, стоял навытяжку перед светлейшими очами Сан Саныча Плитня и получал последний инструктаж по поводу предстоящего увольнения в город, да еще и в день общефлотской боевой подготовки. Естественно Сан Саныч, ледоколом прошелся по всем моим прошлым «подвигам». Потом пофантазировал по поводу будущих свершений, а затем на всякий случай проверил у меня подписку брюк и ремня, словно ветераны обязательно должны будут поинтересоваться этими немаловажными элементами воспитания воинского духа. После его могучего внушения, я четким строевым шагом отправился к пирсу, и сразу сел на катер. Правда, не на тот, что шел в город, а наоборот. А выйдя на Троицкой, с возрастающим ускорением, но стараясь не запылить вычищенную и заутюженную форму, помчался, не разбирая дороги по косогорам в направлении обиталища своей подруги Капельки. Оповещенная накануне о моем предстоящем визите вежливости, Капелька среагировала на это, так как и должна реагировать настоящая черноморская женщина на кратковременный приход своего мужчины из морей. Выдумщица она была знатная, с фантазией необузданной, и в этот раз встретила меня в черных чулках, явно иностранного происхождения, тельнике на голое тело и с бутылкой марочной массандровской «Мадеры» и двумя бокалами в руках. Вино я естественно сурово отклонил, а вот от всего остального не отказался... Четыре часа пролетели как-то очень незаметно, практически моментально, я бы даже сказал молниеносно. Но все же я успел отобедать фирменными котлетками подруги, которые вкусил не за столом, а из-за нехватки времени прямо в постели, по простецки поставив тарелку на плоский и аппетитный живот Капельки. Еще я успел принять душ, если можно назвать душем мои тщетные попытки хоть на одну минуту остаться под струей воды одному. Но всему хорошему рано или поздно приходит конец и ровно в 15.30 я с докладом под мышкой и стойким запахом капелькиных «Мадам Роше» вышел из троллейбуса у музея КЧФ и через несколько минут был уже в ДОФе. Администратор, найдя мою фамилию в списке, проводила меня к конференц-залу, где сдала на руки какому-то кавторангу из политуправления флота. Тот не мешкая, завел меня в зал, усадил с края недалеко от сцены и приказав ждать, когда меня вызовут, ушел. Оставшись один, я оглядел зал. Ветеранов было много. Человек сто, не меньше. Одни были одеты просто, выделяясь лишь одними наградными колодками. Другие наоборот были в форме, даже старого образца, увешанные орденами, медалями и разными памятными знаками. Они разговаривали, подходили друг к другу, обнимались и вообще казались огромной толпой старых знакомых. Но роднило их всех одно. Лица. Немолодые, морщинистые, со следами былой войны и житейских невзгод, они на удивление почти все были с живыми, молодыми глазами. На дворе были восьмидесятые годы, недавно страна отмечала сорокалетие Победы и многие из них, те кто уходили на фронт со школьной скамьи, сейчас только перешагнули шестидесятилетние рубежи, и были еще крепки и полны сил. Надо сказать, что, увидев вокруг сразу такое количество людей, видевших ту войну не по телевизору, я отчаянно начал бояться, что мой доклад покажется им детским лепетом и полной чепухой, надерганной из официальных источников. Но отступать было уже некуда, и я начал потихоньку перечитывать свое творение, репетируя предстоящую речь. На сцене стоял стол для президиума и трибуна для выступлений. Сначала в президиум поднялись несколько человек, и один из них, старый и седой как лунь контр-адмирал, сразу подошел к трибуне. При его появлении ветераны как-то организованно приумолкли. Адмирал минут пятнадцать отчитывался перед залом о каких-то памятниках, письмах, встречах и поездках. Ему хлопали, а он все называл и называл какие-то фамилии, и непривычные воинские звания, давно вышедшие из употребленияя. Потом адмирала сменил какой-то молодой гражданский деятель, то-ли из горисполкома, то-ли из горкома партии. Он говорил с полчаса, в очень идейно выдержанном стиле и с хорошо отрепетированными фразами и оборотами речи. Его ветераны тоже слушали, но уже не так внимательно, начав потихоньку шушукаться между собой. И вот когда он закруглился, к трибуне снова подошел тот седовласый адмирал, и объявил, что сейчас с докладом о действиях КЧФ в 1941-1944 годах выступит курсант 3 курса СВВМИУ Белов Павел. Я поднимался на сцену с едва скрываемой дрожью в коленях, чувствуя на своей спине сотню взглядов. На негнущихся ногах, доковылял до трибуны и положив перед собой доклад, поднял голову. В зале стояла тишина. Весь этот зал, все эти немолодые мужчины, прошедшие в свое время такое, что нам нынешним и не снилось, молча, доброжелательно и с вниманием, смотрели на меня. - Не дрейфь, юнга...Если что, подскажем, поддержим...Давай! Сидящий на крайнем месте в президиуме седой адмирал подмигнул мне и улыбнулся. И я, сглотнув начал читать, а точнее рассказывать, то, что успел уже повторить не один раз, лишь изредка заглядывая в свои записи. Я говорил и о первых днях войны на Черном море, и об Одессе, и об осаде Севастополя, и о керченско-феодосийской десантной операции, и о Аджимушкае, и о лидере «Ташкент», и о Грешилове, и об обстреле Констанцы, слово обо всем, что смог вместить в полтора десятка страниц рукописного текста. Я даже набрался смелости, и мельком упомянул о том, как адмирал Октябрьский бросил Севастополь, чем заслужил одобрительный гул зала. Сколько продолжался мой доклад я не знаю, только вот за все время никто и ни разу меня не перебил, и не пытался поправить. И когда, наконец, вытерев пот со лба, я сказал, что доклад закончен, зал вдруг разразился аплодисментами. Я до такой степени растерялся от этого, что остался торчать свечой за трибуной, не зная куда податься. Седовласый адмирал, встал из президиума, подошел ко мне и положив руку на плечо, сказал, обращаясь к залу: - Молодец! Растет смена! И наклонившись, уже тише добавил. - Иди в зал. Не уходи пока... Я спустился в зал. Сел на прежнее место. Еще минут сорок на сцену поднимались и спускались ветераны, говоря о всяком наболевшем. Потом дети читали стихи о Василии Теркине и хор спел несколько песен военных лет. А затем все закончилось, и фронтовики начали расходиться из зала. Я продолжал сидеть и ждать адмирала, который у сцены разговаривал то с одним, то с другим ветераном. Наконец он освободился и подошел ко мне. - Ну, вставай юнга! Пойдем, посидишь со стариками, послушаешь... Мы сели в буфете ДОФа, в том самом буфете, куда иногда можно было забежать во время танцев и тайком опрокинуть стаканчик портвейна, стараясь не попасться никому на глаза. Но теперь я сидел за столом с шестью ветеранами, из которых двое были контр-адмиралами, один одноруким капитаном 1 ранга, и еще трое в костюмах, с впечатляющими орденскими колодками. И боевых наград у этих шестерых старых воинов, было, как мне показалось, больше чем у всех офицеров нашего факультета, вместе взятых. В буфете не было водки, одно сухое и крепленое марочное вино. Но когда к стойке подошли, позвякивая орденами целых два адмирала, у нас на столе вмиг материализовались две бутылки настоящей «Столичной», с тарелочкой на которой лежал аккуратно нарезанный черный хлеб, и другой тарелкой на которой горкой была навалена вареная докторская колбаса. Себе я попросил березовый сок, который мне очень нравился, а в ДОФе, где он всегда был прохладным и свежим, а в настоящей обстановке вдобавок ко всему и политически правильным выбором напитка. Они не пили много, лишь изредка чокаясь и занюхивая рюмку черным хлебом. Они постепенно становились многословнее, вспоминая войну, а я, открыв рот и забыв о том, что обещал неугомонной Капельке вернуться к ней, как только все закончится, слушал и слушал... Они вспоминали такое, о чем я никогда бы не прочел ни в одной, даже самой откровенной книге о войне, и говорили о том, что пережили с таким простым обыденным спокойствием, словно рассказывали о рыбалке или каком-то туристическом поход, а не о событиях пропитанных железом, кровью и человеческой болью. Они не вытирали слез измятыми платками, и голос их не дрожал. Они вспоминали страшные вещи, и лишь иногда срывались, негромко по стариковски матерясь. Одного из них расстреливали три раза. Два раза немцы и один раз наши, когда после одной из неудачных морских десантных операций под Новороссийском он через две недели в одиночку вышел через горы к своим, переодетый в снятую с убитого немца форму. Он выжил, и закончил войну в Заполярье, в Киркенесе, вытаскивая из штолен наших военнопленных, где нашел умирающим своего родного старшего брата, пропавшего без вести еще в первый год войны. Другой, рассказывал как в Сталинграде, они три зимних месяца по ночам выкладывали настоящие укрепления из тел немцев и наших солдат, в три слоя, и они, эти мертвые солдаты, спаянные морозом и кровью, прикрывали их от фашистских пуль не хуже железобетона, лишь оставляя на лицах клочья, оттаивавшие потом в блиндажах кровавыми ручьями. Однорукий капитан первого ранга, прошел всю войну, начиная от обороны Одессы и Севастополя, заканчивая взятием Берлина без единой царапины, и получив перед новым назначением на Дальний Восток двухнедельный отпуск, решил навестить родной Севастополь. Там увидев, что от его родного старенького дома на Корабельной стороне остались только стены, он поклялся себе отстроить его и сбросив мундир увешанный орденами, с самого первого дня взялся за работу. Война щадила его четыре года, проведя через все свои ужасы целым и невредимым, а вот родной дом отнял руку, когда уже почти заканчивая строительство, он среди камней напоролся на неразорвавшуюся немецкую гранату... Они ведь не были героями. Они были самыми простыми людьми, защищавшими свой дом и свою Родину, свои семьи и своих детей. И потом, выжив в этой бойне, они засучив рукава, принялись возвращать к жизни свою землю, так же как и воевали, упрямо, неистово и беззаветно, не щадя себя, и не требуя ничего взамен... Они долго говорили, а я сидел рядом, едва дыша, и боясь пошевелиться. Я забыл о времени, и о том, зачем я здесь. Я буквально пропитывался духом этих людей. А потом седовласый адмирал, неожиданно встал, и подняв рюмку, громко сказал: -За Победу! За нашу Победу! Они встали, и только в этот миг, я впервые за весь этот вечер, заметил в уголках их глаз, что-то похожее на влагу, на неожиданно накатывающиеся слезы. И когда их рюмки уже почти соприкоснулись, однорукий капитан первого ранга посмотрел на меня и опустил свою рюмку. - Неправильно, Михалыч... Юнга без стакана... За Победу пьют все, кто носит форму. Вот тут я пришел в себя и по- настоящему испугался. Отказать этим могучим дедам я был не в силах, но и возвращаться в систему с запахом просто не имел права. - Я не могу...честное слово не могу... Адмирал поставил рюмку на стол. Кажется, он сразу понял, что я отказываюсь не просто так. - Докладывай! И я коротко, но откровенно поведал им о том, как здесь очутился, честно рассказав о своем февральском залете и его последствиях. Ветераны молча выслушали. Адмирал, усмехнулся и снова взял рюмку в руку. - Молодец юнга, не стал лгать старикам. Ну, что ребята, не дадим пацана в обиду? Хорошо ведь доклад прочитал...от сердца...видно же...старался... Те утвердительно закивали. - Налейте юнге! Мне протянули стакан наполненный водкой. Все встали. - За Победу! Я никогда так не возвращался из увольнения. Я вообще больше в своей жизни никогда и нигде не ходил в таком сопровождении. Я шел через площадь Нахимова к катеру, в окружении этих орденоносных стариков, во главе с двумя адмиралами, перед которыми выстраивались не только патрули и все военнослужащие, но и простые люди останавливались и как-то незаметно, но вытягивались перед этими крепкими немолодыми солдатами прошлой войны. И как не грешно такое сравнение, но мне показалось, что, кто бы ни попытался нас остановить, они бы меня закрыли собой, как закрывали много лет назад в бою своих товарищей. Они посадили меня на катер, и перед тем, как расстаться, адмирал протянул мне свою визитную карточку. - Звони юнга, если сегодня все-таки возникнут проблемы. Мы своих в обиду не даем... Никаких последствий этот случай для меня не имел. В этот вечер кто-то со старшего курса очень громко залетел в комендатуру, и всему нашему факультетскому начальству было не до таких мелких нарушителей, как я. Добравшись до роты, я умылся и завалился спать. Время шло, меня все-таки простили, потом снова наказали, уже за другие прегрешения, но я никогда так и не воспользовался той визитной карточкой, которую до сих пор храню у себя. Я еще несколько раз видел их издалека, на городских севастопольских праздниках, когда все ветераны гордо шли через город, но так и не решился подойти. А уже через пять лет, на день Победы я уже не увидел в первых рядах ни адмиралов, ни того однорукого каперанга... Возможно, я не прав. Может быть я просто пессимист. Скорее всего, так оно все и есть. Но я уверен, убежден, что это могучее поколение, по настоящему, жилистое, сильное и жадное до жизни, а главное истово любящее свою Родину и свою землю, некем заменить. Мы стали совсем другими. Мы стали забывать, о том, кому обязаны своими жизнями. Мы слишком связаны боязнью потерять свои материальные блага и давно уже не способны на самопожертвование. Мы разучились любить то, что есть, и только жадно думаем о том, чего нам не хватает. И в тот день, когда последний ветеран той страшной войны, в последний раз дрожащей рукой поднимет рюмку и скажет «За Победу!» а потом тоже уйдет от нас, наша страна станет совсем другой, но, к сожалению далеко не такой, о какой они мечтали, умирая за нас, своих непутевых потомков..
Зарегистрирован: 09.09.10
Откуда: Россия, Пермь
Репутация:
5
Отправлено: 22.06.11 10:56. Заголовок: 1418 дней ада: как н..
1418 дней ада: как начиналась война, перевернувшая мир Ровно 70 лет назад в 4:00 нацистская Германия напала на Советский Союз. Началась война, которую позже назовут Великой Отечественной. Она продлится 1418 дней и унесет жизни десятков миллионов людей.
К 22 июня становилось ясно, что избежать военного конфликта с Германией не удастся. Отношения между двумя странами ухудшались с каждым месяцем, а о недавних временах, когда народный комиссар иностранных дел Вячеслав Молотов поздравлял главу МИД Германии Йоахима фон Риббентропа с вступлением германских войск в Париж, в Москве и Берлине уже предпочитали не вспоминать. Тем не менее в Кремле до последнего надеялись отсрочить начало войны. Даже поздно вечером 21 июня, когда приграничным войскам был отдан приказ начать операцию прикрытия, было дано строжайшее указание не поддаваться на провокации.
Иосиф Сталин и руководство СССР прекрасно понимали, что страна к войне попросту не готова: перевооружение было намечено лишь на 1942 год, а конкретных планов войны на западном направлении не было. И хотя Сталина не раз предупреждали о военных приготовлениях нацистов, у советского лидера была надежда на то, что немцы не рискнут начинать войну на востоке, не покончив с Англией, а потому продолжат выполнять обязательства по пакту о ненападении 1939 года. Впрочем, в Москве знали о том, что подобные договоры для Гитлера ничего не значили. 1 сентября 1939 года соответствующее соглашение не помешало немцам вероломно напасть на Польшу.
Немцы в свою очередь готовились к войне на востоке с осени 1940 года, когда началась разработка плана "Барбаросса". Гитлер и его окружение пришли к выводу, что одержать окончательную победу можно лишь после разгрома СССР. Захват ресурсов позволил бы Германии получить огромное преимущество над британцами и принудить их к капитуляции. Войны на два фронта после разгрома англо-французских коалиционных войск в 1940 году в Берлине уже практически не опасались.
Объявление войны
Официально советскому правительству о начале войны сообщил посол Германии Вальтер Шуленбург в 5:30 утра, когда немецкая авиация уже бомбила города, а первые части вермахта переправились через приграничные реки. В.Молотов позже вспоминал, что В.Шуленбург делал свое заявление со слезами на глазах. Спустя три года он будет казнен за участие в антигитлеровском заговоре. Считается, что старый дипломат до конца жизни выступал против этой войны.
Вслед за Германией войну СССР объявили ее союзники – Италия и Румыния. Затем к ним присоединились Финляндия, Венгрия, Словакия и Хорватия.
Катастрофа первого дня
Первый день войны обернулся катастрофой. Лишь на некоторых участках фронта советским войскам удалось сдержать немецкое наступление. В ряде районов немецкие танки попросту смели обороняющихся пограничников и продвинулись вглубь территории СССР на 15-20 километров. Диверсанты уничтожали связь, и отражавшие нападение части попросту не знали, что происходит на других участках. По свидетельствам участников тех событий, во многих районах царил хаос. Неверная оценка обстановки, отсутствие информации о силах противника приводили к парадоксальным приказам перейти в контрнаступление и разгромить врага на его территории. Это в свою очередь создавало предпосылки для будущих окружений, в которых оказывались тысячи солдат и офицеров Красной Армии.
Сказывалось и отсутствие опыта у советских командиров. Многие из них основывались на военных действиях времен Гражданской войны, а потому не удавалось правильно использовать имевшееся в наличии тяжелое вооружение. Немецкую военную армаду пытались остановить не умением, а числом, что приводило к жутким потерям.
Неудачно началась для СССР и воздушная война. В первый же день на аэродромах были уничтожены 1200 самолетов. Советские ВВС пытались контратаковать и даже совершили налеты на Кенигсберг, а также на нефтебазу в румынском городе Плоешти, однако противостоять опытным германским пилотам им не удавалось.
Тем не менее уже в первые часы войны героически прославились защитники Бреста, не пустившие врага в крепость, защитники базы в финском Ханко, не позволившие немцам прорваться к Финскому заливу, тысячи пограничников, оборонявшие свои заставы даже тогда, когда отряды нацистов уже были глубоко в тылу. В предсмертных записках они писали, что умирают ради будущей победы.
Война на уничтожение
Многие историки после войны ужасались тому факту, что немецкие генералы с воодушевлением восприняли приказы нацистов относиться к населению "как к животным". С первых минут авиация варварски бомбила гражданские объекты в Минске, Киеве, Одессе, а пленных и раненых зачастую убивали, объясняя это тем, что СССР не подписывал соответствующие конвенции. На оккупированной территории сразу появились каратели, грабившие и уничтожавшие местное население. Некоторое исключение было сделано лишь для республик Прибалтики, где воевавшие в лесах против НКВД остатки армий Литвы и Латвии сразу объявили немцев своими освободителями и присоединились к массовым убийствам.
Обращение Молотова
В полдень 22 июня по радио к народу обратился Вячеслав Молотов. Нападение Германии было названо "беспримерным в истории цивилизованных народов вероломством", "разбойничьим нападением".
"Эта война навязана нам не германским народом, не германскими рабочими, крестьянами и интеллигенцией, страдания которых мы хорошо понимаем, а кликой кровожадных фашистских правителей Германии, поработивших французов, чехов, поляков, сербов, Норвегию, Бельгию, Данию, Голландию, Грецию и другие народы", - говорил В.Молотов.
"Не первый раз нашему народу приходится иметь дело с нападающим зазнавшимся врагом. В свое время на поход Наполеона в Россию наш народ ответил отечественной войной, и Наполеон потерпел поражение, пришел к своему краху. То же будет и с зазнавшимся Гитлером, объявившим новый поход против нашей страны, - обещал он. - Красная Армия и весь наш народ вновь поведут победоносную отечественную войну за Родину, за честь, за свободу".
"Правительство призывает вас, граждане и гражданки Советского Союза, еще теснее сплотить свои ряды вокруг нашей славной большевистской партии, вокруг нашего Советского правительства, вокруг нашего великого вождя товарища Сталина", - вещали радиоприемники по всей стране.
И общеизвестное: "Наше дело - правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами".
Война, таким образом, сразу получила название Отечественной.
Считается, что в первоначальном тексте обращения про "отечественную" войну не говорилось, а говорилось о скором сокрушительном ударе по врагу. Однако первые сообщения с фронта заставили переписать текст.
В газетах речь В.Молотова была опубликована рядом с портретом И.Сталина, хотя сам вождь впервые обратился к народу лишь спустя несколько дней. По словам современников, в первые дни он находился в своем кабинете и практически ни с кем не желал общаться.
Реакция Англии
Неожиданную поддержку СССР уже в первый день получил от Англии. Премьер-министр Уинстон Черчилль, который считался главным британским антикоммунистом, в своем обращении заявил о готовности помочь СССР в борьбе с нацистами. "Если бы Гитлер вторгся в ад, я бы предоставил палате общин как минимум положительную характеристику сатаны", - объяснял У.Черчилль свою позицию.
В Москве к заявлению британского премьера изначально отнеслись с недоверием, однако приветствовали ее. Это фактически был первый шаг к созданию антигитлеровской коалиции, которая спустя долгих четыре года отпразднует победу над врагом.
Дождаться следующего мирного дня
День 22 июня 1941 года зачинался как спокойное воскресенье, а закончился как жуткий кошмар, где большая страна, у которой и так хватало проблем, оказалась втянута в кровавую мясорубку. И даже тогда никто и в страшном сне не мог представить, что спустя недели враг захватит Минск, всего через месяц оккупирует Псков и Смоленск, а к концу лета приблизится к Ленинграду и будет прорываться к Москве.
Но вопреки силе врага и собственным ошибкам, вопреки гибели 27 миллионов человек и благодаря совершенно неучтенному немецкими генералами желанию советского народа выжить во что бы то ни стало, эта война была выиграна. И вот уже противник остановлен перед Москвой, разгромлен под Сталинградом и Курском, откатывается назад к Бресту и Белостоку. Вот немецкие военнопленные уныло бредут по улицам Москвы, а некогда непобедимая армада сдает Киев, Минск, Ригу, Вильнюс, Варшаву, Белград, Будапешт и отходит к Берлину. А 9 мая 1945 года ее остатки, лишившиеся своих вождей, капитулируют, признав полное и безоговорочное поражение.
Но первого мирного дня оставалось ждать (вернее добиваться) еще долгие четыре года.
Зарегистрирован: 09.09.10
Откуда: Россия, Пермь
Репутация:
5
Отправлено: 24.06.11 16:25. Заголовок: (Из инета) В подземн..
(Из инета) В подземном переходе у вокзалаПристроился с трехрядкою старик,И музыка вокруг него летала...Он пел, как замерзал в степи ямщик,Про сени и смуглянку-молдаванку,Коробочку, бродягу и Байкал,А мимохожий люд монетки в банкуИз-под сардин, благодаря, бросал.Пиджак помятый, боты просят каши,Шов на штанах починен абы как,Линялая армейская рубашка,Осколком солнца ветеранский знак.А тонкие коричневые пальцыПо кнопкам бегали, и змеились меха,Старик играл, чему-то улыбался В сиянии рекламного щитка.Шла мимо группа западных туристов -Веселые, с матрешками в руках,Экскурсовод на ломаном английскомИм что-то щебетала впопыхах.Вдруг от толпы туристов отделилсяС иголочки одетый господин.Он гармонисту молча поклонился,Увидев знак на старческой груди.Аристократ в пятнадцатом колене,Из Северной Вестфалии барон,А в прошлом - офицер, военнопленный,Он был простою музыкой сражен.О, как знакомы были эти песни!Как непонятен этот был народ,Великий добротою, страшный местью,И снился до сих пор Восточный фронт.И кто кем был, и кто кем стал - неважно!Гнев смыло время, ран утихла боль -Но не забыть их ярости отважной,Сыгравшей в той войне такую роль!Осколок мины в сердце злым подранкомЗабился, скрипнул клапан кошелька,И двести евро опустила в банкуУнизанная перстнями рука.Старик поднял глаза. Хватило взгляда,Понять чтоб, КТО сейчас стоит пред ним,И снова, задыхаясь, падать, падатьВ воспоминаний горьких черный дым:Раздавленная в хлам "сорокопятка",*Горящая пшеница на полях,И политрук ползет к рычащим танкамС последнею гранатою в руках...Ряд виселиц у здания райкома...Труп девочки еврейской лет пятиВо дворике растерзанного дома...Он ПОМНИЛ. Ничего он не простил.Порвав купюру, желтых клочьев стаюБарону прямо в ноги он швырнул."Ну, недобитый, щас тебе сыграю!",-Промолвил - и гармошку растянул.А немец все стоял. Стоял и слушал,Нырнув в воспоминаний глубину,Про улицу Берлинскую, Катюшу..."Случайный вальс", "Священную войну"...Потом еще раз деду поклонилсяИ растворился в пестроте толпы.И времени портал опять закрылся,Столкнув две опаленные судьбы.
Зарегистрирован: 09.09.10
Откуда: Россия, Пермь
Репутация:
5
Отправлено: 01.07.11 08:11. Заголовок: Имя - Николай. Отчес..
Имя - Николай. Отчество - Владимирович. Фамилия - Сиротинин. Рост - Сто шестьдесят четыре сантиметра. Вес - пятьдесят четыре килограмма. Звание - старший сержант. Русский. Воинская профессия - артиллерист, командир орудия. Возраст - двадцать лет. Деревенский. 55-й стрелковый полк, 6-я стрелковая дивизия.
Пушка УСВ, калибр - 76 миллиметров, вес в боевом положении полторы тонны. Карабин, патроны. Вес снаряда - шесть килограмм. Наиболее действительный огонь по бронированным целям - 600 метров. Направление обороны простое - за Родину.
Противник - Вторая танковая группа любимца фюрера - Гудериана. Четвёртая танковая дивизия вермахта, авангард. Колонна из 59 немецких танков. Основной немецкий боевой танк Т-III: вес - 20 т, Двигатель Maybach HL 108TR мощностью 250 л.с., скорость 32 км/ч, Экипаж - 5 человек. Габариты: 5690х2810х2335 мм. Вооружение: 37-мм пушка KwK L/46,5 и три пулемета MG 34. Рота пехоты в грузовиках. А именно: четыре офицера, 26 унтер-офицеров, 161 солдат, 47 пистолетов, 16 шмайссеров, 132 карабина, 12 ручных пулемётов, 3 противотанковых ружья, три 50-мм миномёта. Гусенично-колёсные бронемашины. Мотоциклисты. Направление движения - Москва.
17 июля 1941 года. Маленькая белорусская деревня Сокольничи. Мост через неширокую речушку Добрысть. Заболоченные берега. За речкой в зелени второго месяца лета затерялась в маскировке единственная пушка и солдат. Арьергард артиллерийской батареи стрелкового полка. Перед мостом с другой стороны реки забитая немецкими танками до самого видимого окаёма дорога. Сзади лихорадочно спешащий на новый рубеж обороны родной стрелковый полк.
- Думаю, они тебе больше тридцати раз пальнуть не дадут, - сказал командир батареи, - заткнёшь мост и отходи. Замок от пушки - с собой в вещмешок. Лошадь за сарайчиком. Догонишь. - Ничо, таварищ старший лейтенант, я всё сделаю. Я деревенский, вы мене токо оставьте ещё снарядов, и вам быстрее ехать будет, и лошадям проще, не так тяжельше, - маленький сержант смотрел снизу вверх спокойно и уверенно, как будто перед тем, как сделать привычную и тяжёлую сельскую работу на своей земле.
Обер-лейтенант Фридрих Фёнфельд. Цитата из дневника: «Это был настоящий ад. Больше всего нас удивило то, что против нас бился один единственный боец. Мы думали, что в нас стреляет целая артиллерийская батарея».
Полковник сказал: «Если бы такими были бы все солдаты фюрера, то мы завоевали бы весь мир. Три раза стреляли залпами из винтовок. Всё-таки он русский. Надо ли такое преклонение? Всех поразило, что герой был юнцом, почти мальчишкой. В строю немецких солдат он стоял бы последним на правом фланге. Он произвёл по нам пятьдесят семь выстрелов из орудия и потом ещё бил и бил по нам из карабина. Уничтожил десять танков и бронемашин. Рядом с его могилой осталось целое кладбище наших солдат».
Имя - Николай. Отчество - Владимирович. Фамилия - Сиротинин. Рост - Сто шестьдесят четыре сантиметра. Вес - пятьдесят четыре килограмма. Звание - старший сержант. Русский. Воинская профессия - артиллерист, командир орудия. Возраст - двадцать лет. Деревенский. 55-й стрелковый полк, 6-я стрелковая дивизия. Похоронен со всеми воинскими почестями солдатами и офицерами четвёртой танковой дивизии вермахта на берегу реки Добрысть, у села Сокольничи.
Без комментариев. Я просто попробовал представить себе, как это было.
Зарегистрирован: 09.09.10
Откуда: Россия, Пермь
Репутация:
5
Отправлено: 12.07.11 06:31. Заголовок: В войну в Ижевске бы..
В войну в Ижевске был налажен массовый выпуск ППШ. При стрельбе ствол автомата раскаляется, и чтобы не происходило деформации, была отработана особая процедура закалки. И вдруг в 1944 году пошел сплошной брак: при контрольных стрельбах стволы "вело". Особый отдел ничего подозрительного не нашел: все по регламенту. Стали вспоминать, что изменилось за последние дни. Вспомнили, что впервые с начала войны взял отпуск старый мастер. Его срочно вызвали обратно и стали незаметно наблюдать. Выяснилось: мастер дважды в день мочится в закалочный бак с водой. Брак исчез! Пробовали мочиться и другие, но оказалось, что требуется участие именно этого человека. Он еще долго выполнял эту важную технологическую функцию. Мастера отпустили на пенсию, когда завод перешел на выпуск "калашниковых" по более современной технологии...
Зарегистрирован: 09.09.10
Откуда: Россия, Пермь
Репутация:
5
Отправлено: 22.08.11 11:21. Заголовок: Спасители больше не ..
Спасители больше не придут? 03.06.2011 | пятница | Мой отец умер в декабре 1991 года в 70-летнем возрасте от остановки сердца. За два дня до его смерти я приехал к нему в больницу, он впопыхах обнял меня и со страшной неуверенностью в голосе спросил: «Сынок, зачем мне дальше жить?»
Я, пойманный врасплох вопросом, за которым вдруг восстала вся его жизнь, честно сказал: «Не знаю». И он не знал. Поэтому, я думаю, через два дня и умер.
Он в 41-м ушел на фронт со студенческой скамьи, попал в окружение, потом вышел к партизанам, с ними воевал в брянских лесах, получил орден Красной Звезды и множество медалей. А в 43-м стал военкором, и совсем недавно я обнаружил в Интернете его заметку «Скоро придут наши», извлеченную кем-то из «Партизанской правды». И эта заметка, написанная еще нетвердой юношеской рукой, потрясла меня до глубины души, до слез.
«В холодной нетопленой комнате, кутаясь в лохмотья, жмутся дети к исстрадавшейся матери. Сухими, выплаканными глазами женщина смотрит сквозь разбитое окно на мертвую изуродованную улицу. Гладит по головкам голодных ребятишек и, чтобы не плакали они, в сотый раз повторяет: «Скоро придут наши»...»
Я вдруг загривком понял, почему мы победили в той войне. Была и битва под Москвой, остановившая план «Барбаросса», и Курская дуга, решившая исход войны, и еще много великих битв, но суть все же не в них. Даже если бы мы проиграли и под Москвой, и под Курском, все равно бы выиграли. Потому что миллионы людей думали и чувствовали так, как думал и писал мой папа. Эта его заметка была насквозь пропитана, и даже ощущение - написана единым духом, делавшим непобедимой нацию: что бы ни случилось, ни стряслось - наши придут!
И то, что они впрямь пришли и папины военные заметки оказались не брехней, а чистой правдой, в нем отлилось каким-то клеточным, неубиенным оптимизмом, с которым было бесполезно спорить.
Вера в этих «наших», синонимичных в его время советским людям, победившим фашизм, порожденный мировой буржуазией, до конца дней была самой твердой в нем. И когда пришла вся болтанка Горбачева, которой я сперва был воодушевлен, а потом разочарован, он с шуточным прикрытием его неистребимой веры говорил: «Ничего! Наши стоят под Тулой!» И чем больше я со своим фрондерством, не имевшим за спиной его Победы, спорил с ним, тем больше мне казалось, что они неким невидимым градом Китежем там и впрямь стоят...
Но вот и я достиг тех лет, когда надо иметь какой-то твердый Китеж за душой. Увы, он призрачен настолько, что с тем отцовским, большевистским и близко не сравнить. И еще я понял, в чем наше с ним главное различие. Он жил всю жизнь лучами завтрашнего дня, который по определению был для него лучше вчерашнего. А я, мы, живущие сейчас, все больше тянемся обратно к прошлому.
Вступив в коммунисты на войне, он называл впавшего в маразм генсека Брежнева «бровеносцем» и «гиббоном». Но верил, что это - наносное и наши как дембель, который по армейской поговорке неизбежен, все равно придут: «Чем чаще эти мумии менять, тем лучше! Наши уже на подходе!» Весь опыт его жизни говорил, что движемся мы к лучшему, и никакие перегибы, как извилины большой реки, не могут это отменить. А почему перегиб на перегибе, отвечал с присущим ему юмором: «Потому что идем неизведанным путем!»
Он родился в глухом селе на Ставрополье, да еще в том конце села, который назывался Непочетка. И в детстве самым большим чудом света для него стал «фимический» карандаш, подаренный ему за вспашку «конем» соседского огорода. А дожил до Гагарина, цветного телевизора; за круглые пятерки его, прикатившего в Москву с тощей котомкой, приняли в самый элитный тогда ВУЗ страны - ИФЛИ. «Вот это, - говорил он, - демократия, когда крестьянский сын имеет право на образование и любой пост в стране наравне с сыном министра!»
И вся его родня в Ставропольском крае, в Боксане, Нальчике, Грозном, по которой он меня провез однажды для наглядного урока, демонстрировала тот же рост. Всего за одно поколение на той периферии поднялись от керосиновой лампы до электронной; покрыли крыши вместо дранки рубероидом, потом шифером и железом; купили «тевелизоры», «моциклеты», холодильники; стали летать в Москву на самолетах - те, кто еще недавно не знал ничего быстрей конной упряжки и никого важней сельского попа. А тут еще сын Аньки с Непочетки Васька Росляков преподает в главном Московском Университете Ломоносова!
И когда мой дедушка растолковал моей малограмотной бабушке, кем стал в Москве ее сын, та от переизбытка чувств грохнулась на пол, еле откачали. И наши люди, получившие невиданные блага от советской власти, очень знали, за что воевали в ту Отечественную, на которой воевал и мой отец, и дед. Просто «за Сталина» никто бы с таким чрезвычайным героизмом воевать не стал.
Перед Сталиным отец преклонялся как перед величайшим гением, сделавшим страну великой, хоть и ценой невинных жертв. Но на его памяти в деревнях невинно гибло от голодной жизни и отсутствия врачей куда больше, чем от всех сталинских репрессий. У него самого умерли так трое старших братьев. Но он и не мыслил о возврате сталинизма, понимая его не как конечную, а как начальную, трагическую и великую, как всякое начало, точку развития идущей к лучшему страны. Он смотрел в будущее так, как смотрит в урожай крестьянин, с кровавыми мозолями вспахавший и засеявший его надел.
Но такого урожайного крестьянства у нас уже почти не стало, и жрем по преимуществу с чужих полей. И смотрим, как это ни парадоксально для не выходящей из реформ страны, все больше в прошлое. Одни - в советское, все больше кажущееся раем для его поклонников. Другие - в царское, третьи - в православную архаику, четвертые - в доправославное еще язычество.
И я, как ни тяну себя за уши в будущее, качусь душой в советское былое, где все же было больше равенства и братства, и музыки, и литературы, и научного прогресса, и свершений, внушавших любовь к Родине и веру в личное бессмертие. А в будущем кроме гниенья обожравшегося брюха, хоть убей, не вижу ничего.
Мой же отец до самого последнего даже не года, а месяца его жизни светлое будущее видел. И этим, безусловно, был счастливей моего.
Но в конце 91-го, положившем конец всему, за что он жил, для него пришел час самой тяжкой жизненной расплаты. Когда столкнулись лбами Ельцин и ГКЧП, он не был ни за ту, ни за другую сторону. Точным чутьем прожившего жизнь человека он сразу уловил, что Ельцин, чьим бесстрашием я восхищался поначалу - не сеятель и не строитель, а лишь отчаянно властолюбивый разрушитель.
Но и гекачеписты с их личной трусостью и сходством с прежними «гиббонами» - были тоже для него «не наши». А наши, которые согласно его вере должны были прийти на ключевом изломе, так и не пришли. И он со всей ужасной для искренне верящего очевидностью понял, что и не придут.
Самым презренным словом для него было «лавочники», всегда порождающие на конце фашизм. Он обожал Пушкина, Чайковского, читал со смаком наставления Мономаха и прочую историю родной страны. Но понял, что страна, за которую он воевал и жил, за которую воевали и жили Мономаховичи, Пушкины, Чайковские, закончилась. Настала страна лавочников. Но жить в такой стране он не хотел.
А потом, когда русских погнали, как какой-то сор, с Кавказа, я получил письмо от 90-летнего отцовского учителя, выброшенного из Грозного, куда его раньше отрядили обучать детей. Старый человек ничего не просил, просто делился горечью от всего того, что мой отец уже не застал и не увидел. Читалось это письмо - как из какой-то Нерчинской ссылки, хотя старик вернулся в свой же теплый Ставропольский край.
Но его выслали из той страны, которую он строил заодно с моим отцом. И я подумал: как хорошо, что мой отец не дожил до этого позора! До страны, в которой наши люди, победившие фашизм, снова очутились в положении женщины, которая в холодной комнате смотрит сквозь разбитое окно на улицу - но ничего уже не может сказать детям. Поскольку наши больше не придут.
Мы потому и пятимся, как раки, вспять, что сознаем: будущее нам ничем не светит и самое большое, чем мы можем успокоиться - не думать о нем вовсе. Как только проедим свои природные запасы, тут нам и конец: впрок ничего ж не заготовлено, поля не вспаханы и не засеяны, и сами орудия труда сданы во вторчермет.
Но жизнь не терпит пустоты, и если наши больше не придут, на нашу землю неизбежно придут не наши. Поскольку для нее все одинаковы: кто на ней трудится и сеет, того она и приемлет, тому и родит.
Да, счастье моих предков - не видеть всей этой напасти, бессмыслящей их веру, жертвы и труды. Но не придется ли моим потомкам собирать свои котомки на потерянной для них земле?
Все даты в формате GMT
3 час. Хитов сегодня: 10
Права: смайлы да, картинки да, шрифты нет, голосования нет
аватары да, автозамена ссылок вкл, премодерация вкл, правка нет
вечерами.
Што там на очереди.
- участник сейчас на форуме
- участник вне форума