Форум

Уговор
Опубликовано Mirage в пн, 12/20/2010 - 21:48.
Шла вторая чеченская война. Грозный уже взяли, только-только закончились бои за Катыр-Юрт и зачистки в Алхан-Кале, где добивали в «адресах» просачивавшихся из Грозного боевиков. В марте 2000-го я был сержантом, старшиной группы СпН в ОСН «Росич». Родом я из места под названием «Десятый совхоз», и, наверное, поэтому в отряде мне дали кличку «Червонец»…
Я пришёл в ОСН ещё в 1993-м , когда он представлял собой только учебную роту спецназа, и попал в её самый первый призыв. Срочником мне пришлось провоевать в Чечне с 12 по 31 декабря 1994 года. Нашу колонну на марше сожгли возле Чернореченского леса. Там и закончилась моя 1-я чеченская кампания, да и «срочка» тоже. Демобилизовался я аккурат под Новый год, когда боевики в Грозном уже сожгли Майкопскую бригаду, в 1998-м я вернулся в «Росич», где служил по 2008-й и прошёл все должности от рядового снайпера, командира взвода, командира группы до заместителя начальника штаба по специальным операциям.
Скрытый текст

В первую неделю марта 2000-го началась осада села Комсомольское. Чеченцы называли его Саади-Кутор. В первый же день осады из населённого пункта стали выходить группы беженцев, по их рассказам, в Комсомольском находилось до двух тысяч боевиков Бараева и Гелаева. Северную сторону Саади-Кутор держали бараевцы числом до трёхсот человек. В нашу задачу входило выявление их огневых точек. Всем группам нарезали сектора ответственности, и 5 марта мы пошли работать, прочёсывая дом за домом. Вечером на границе села, в брошенной постройке, мы нашли небольшой склад оружия и уже в момент выхода со двора подверглись обстрелу из гранатомётов и миномётов. Только мы откатились, как я заметил двух бегущих по улице людей: это были старик и мальчик. Сгибаясь и нелепо закрываясь руками от осколков, они неслись вниз по улице. Оба были напуганы, а старик, кажется, легко ранен осколком. Пацана звали Хамзат, а старика — Муса. Мы вывели их из-под обстрела, перевязали деду его царапину и отправили в сторону импровизированного лагеря беженцев, стоявшего в поле за селом. Спустя сутки мы снова встретились при гораздо более драматичных обстоятельствах.
6 марта было холодно и солнечно. Мы продолжили работу, двигаясь из дома в дом по той же самой улице. Дома, хотя и хранили ещё тепло очагов и ощутимое присутствие людей, стояли пустыми. Около 11 утра первая группа в составе 22 человек — 18 наших и четверо собровцев — готовилась досматривать очередной брошенный дом. Все группы подтягивались к третьему уравнительному рубежу, откуда им предстояло начинать работать. Нам довели безусловный приказ командира отряда Сёмина: пока оставаться на рубеже и ждать дальнейших указаний. Прямо перед нами, на небольшом возвышении, стоял большой двухэтажный особняк из красного кирпича. Он был словно бельмо на глазу: располагаясь аккурат возле перекрёстка, который при определённых обстоятельствах можно было бы назвать стратегическим, дом чем-то словно дразнил и предлагал как можно скорее раскрыть некий секрет, спрятанный где-то в глубине. Лейтенант Жен — так в отряде звали командира 1-й группы Джафяса Яфарова, несмотря на уговоры командира отделения из группы боевого обеспечения, настоял на досмотре особняка: «Узнаем, что там к чему! Разберёмся по ситуации, а там и остальные подтянутся…» Лейтенант приказал дозорной группе из четырёх человек покинуть уравнительный рубеж и досмотреть здание. Это решение оказалось роковым для всей 1-й группы. Сначала всё, казалось, шло нормально. Наша досмотровая зашла в дом и на первом этаже, в пустой комнате наткнулась на оборудованную для стрельбы позицию пулемётчика боевиков: за мешками с песком, на сошках аккуратно стояли ПК и коробки с боекомплектом. Получив доклад о находке, лейтенант взял с собой ещё троих «спецов» и вместе с дозорными продолжил досматривать дом. В какой-то момент один из его бойцов сдвинул брошенный пулемёт и… открыл счёт нашим потерям: гнездо было заминировано, и двое спецназовцев погибли на месте. Всё дальнейшее происходило на расстоянии броска от третьей группы, но бандиты не позволили им что-либо предпринять, прижав их плотным огнём из окружающих домов и зелёнки садов. Я со своими бойцами был примерно в пятистах метрах от особняка, и помочь группе Женьки также не мог. Между тем 1-я группа попала в огненный мешок. Бой шёл в узком пространстве двора и внутри самого дома. Бандиты, прятавшиеся в подвале и в хозяйственных постройках двора, расстреливали наш спецназ с трёх метров, в упор. Били из дома, с чердака, из-за дверей. Тех, кто успел заскочить за сарай или откатиться в угол двора, забрасывали гранатами…
Первая половина группы погибла ещё на подходе к зданию — поработали снайпер боевиков и пулемётчики, замаскировавшиеся на чердаке. Одного «духа», показавшегося на мгновение в окне, мы сумели завалить, но это, разумеется, не решало исход боя. Ребят просто расстреливали на наших глазах. 19-летний сержант Сашка погиб, не добравшись до мёртвой зоны всего каких-то полметра. Он полз по дороге и кричал: «Мама! Мама! Спаси меня! Пожалуйста!» Снайпер боевиков бил бронебойно-зажигательными. При очередном попадании пули в тело бойца подбрасывало на дороге, а бушлат его вспыхивал ярко-синим огоньком. Парень полз и кричал: «Мамочка! Больно!» Он затих возле самой калитки, вытянув вперёд руку с автоматом.

Угодив в засаду внутри особняка, наши парни не струсили, а отчаянно дрались. Зажатые между этажами братишки продержались ещё минут двадцать. Скорее всего, ребята понимали, что им уже не суждено выйти, тем не менее, как и заведено в русском спецназе, руки вверх никто не поднял, в плен не сдался, все бились до последнего патрона. Вся 1-я ГСН погибла вместе с командиром группы, 24-летним лейтенантом Джафясом Яфаровым, позже посмертно удостоенным Золотой Звезды Героя России. С бойцами «Росича» погибли и четыре офицера-собровца.
В это же время мы бессильно грызли землю на открытом пространстве и даже поднять головы не могли — по нам и по 3-й группе лупили из окон пулемётчики и снайпер. Нашим группам пришлось откатиться назад под плотным огнём боевиков. Этот бросок был неимоверно трудным. Мы бежали по полю, через арык и пересохшую реку в направлении моста, на котором стояла наша «коробочка». Всё это время по нам били пулемётчики гелаевцев, спрятавшиеся на чердаках и в глубине дворов напротив «нашего» выхода из арыка на мост, грозя отрезать нам коридор. Кое-как добравшись до БТРа, мы встали за бронёй и перевели дух, пока стрелок обрабатывал огневые точки боевиков из КПВТ. Пулемёты гелаевцев смолкли на время: «чехи» меняли позицию. Воевали «духи» прекрасно: они сковывали наш маневр, умело использовали преимущество в знании географии села и не давали нам бить прицельно, окучивая снайперским огнём и прижимая к земле выстрелами из «граников». Одна граната угодила в корму нашей «коробочки», срикошетила и взорвалась в воздухе, смертельно ранив в голову ещё одного из наших… Около часа мы топтались на одном и том же пятачке и я начал опасаться, что нас зажмут, как и группу Женьки. К счастью, мы сумели кое-как отбиться и выйти из кольца. Итоги первых суток боя были не в нашу пользу: мы понесли болезненные потери и не взяли под контроль стратегически важных точек в этом населённом пункте. Как ни парадоксально, поставленную задачу по выявлению огневых точек противника мы выполнили — по сути, всё село представляло собой сплошную зону ведения огня. Неудивительно, что спустя сутки штурм села продолжался уже с применением авиации и артиллерии.
После суматохи боя мне было … плохо? Да нет… Мне было … никак. Я чувствовал, что я живой, я осознавал это, но радости это не приносило. Мои братишки, Женя, Емиков, Никулин, Гордей и другие, лежали мёртвыми в Саади-Куторе. Я был там, рядом, но ничего не сделал. Даже их тел не забрал. Доктор налил мне спирта; слегка отпустило…

Новость о серьёзных потерях в спецназе стала распространяться по группировке войск, участвовавших в разгроме двух банд. Нам было горько осознавать, что в первые же сутки спецоперации боевики нанесли столь серьёзное поражение нашему отряду. Но, получив по зубам, мы только стали злее и сделали выводы — воюем не с бандитским «колхозом», а с опытным противником. Так же как и мы, командир «Росича» тяжело переживал гибель первой группы. Вот его слова, которые определили дальнейшую последовательность событий: «Отряд отсюда не уйдёт, пока не заберёт всех своих».
В обед от полковника Сёмина я узнал, что через местных жителей ведутся неофициальные переговоры с гелаевцами. Потом объявили о том, что нужны добровольцы из числа бойцов спецназа — предстояло идти к боевикам. Наверное, я чувствовал какую-то вину за собой, поэтому сказал, что пойду. Вместе со мной вызвались ещё четверо спецназовцев. Это были Бутков, Кузьмин, Клюев и Смирнов. Все мы попрощались с братишками из отряда, потому что понимали — можем не вернуться.
С нами пошли на переговоры те самые Хамзат и Муса, которых я вытащил 5 марта из-под обстрела. Они несли боевикам воду и продукты. Они же были нашей гарантией. Единственной гарантией. Согласно условиям, все мы шли без оружия. Спрятав под «броники» по две гранаты (живыми мы бы не сдались), погрузились на два БТРа и двинули в село. Переваливаясь с кочки на кочку, мои «катафалки» неуверенно пробирались по окраине, где каждый второй дом уже был сожжён и разрушен ударами с вертолётов и где дороги уже не было, а в сущности — одно лишь разбитое гусеничной техникой направление. Возле мрачных скелетов зданий паслись бессмысленные коровы. Было тихо, как на кладбище. Первым мы обнаружили тело Мухи. Его истерзанный пулями бронежилет и простреленную «сферу» было видно из колеи. К нашему великому удивлению, Муха был жив. Когда группу начали долбить, он бросился в колею от БТРа и там залёг. Его заметили и стали расстреливать из дома. Прострелив ему шлем в двух местах и в хлам истрепав «броник», боевики сочли его мёртвым. Раненный в грудь и в спину боец пролежал в колее несколько часов, вжимаясь в землю, пока не подошёл я с братишками. На мой взгляд, характер его ранений был просто несовместим с жизнью: я видел кости его позвонков сквозь рваные дыры в «бронике», а оказывается, пули, пройдя через бронежилет, застревали в мякоти спины и просто сдирали кожу и мясо. Невероятно, но накачанный адреналином Муха встал, взял автомат и самостоятельно поковылял по улице в расположение нашего лагеря. Дальше было хуже. Около десятка наших братишек лежали в ряд на возвышенности перед домом. Почти все они были убиты снайпером. Каждого добивали в голову. У самых ворот ничком лежал ещё один наш убитый. Видимо, его скосило трассерами, потому что всё тело было словно мелко изрублено топором. Когда я снял с него «сферу», череп бойца просто … лопнул. На грязный снег выплеснулся кровавый сгусток… Я, матерясь, трясущимися руками судорожно принялся собирать пригоршнями окровавленный снег обратно в шлем. Стоящий сзади меня спецназовец всхлипнул и зарыдал. Потом он принялся бессмысленно ходить кругами и совершенно «потерял маму». Я разозлился, поднялся и сильно ударил его в лицо. Откуда-то сверху раздался хохот. Белозубый бородатый чеченец с зелёной повязкой на голове махнул мне перевязанной рукой: «Эй, русский, брось этот труп! Сюда иди! Здесь ещё есть!»
…Увешанный оружием боевик размахивал перед моим лицом «Стечкиным». Я ему не понравился. Чёрт меня дёрнул устроить дискуссию на религиозную тему. За это я дважды получил пистолетом в зубы и, сплёвывая кровь, услышал хриплый шёпот мальчишки Хамзата, стоявшего за моей спиной: «Если нас станут убивать, то всех вместе». Боевик, весь белый от ярости, трижды выстрелил над моей головой, выматерился по-русски и вставил мне АПС в рот. В это же время другим моим братишкам громко читали Коран. Во дворе стояли гвалт и крик: Муса и Хамзат изо всех сил тянули время и как могли «успокаивали» взбесившихся боевиков, стараясь отвлечь их внимание в другую сторону, и не позволяя боевикам начать расправу. Они хватали их за стволы и яростно спорили с ними по-чеченски. Я улавливал только общий смысл их аргументов: эти люди вчера нас спасли, они пришли с нами, мы за них в ответе, они без оружия, они просто хотят забрать своих убитых. Боевики то смеялись, то вопили, обзывая нас последними словами и недоумевая, с какой стати они должны просто так отдать нам наших «двухсотых»? Мы же стояли в окружении четырёх десятков бородатых увешанных оружием «чехов» и готовились к смерти. Главное, что решительно не устраивало боевиков: почему к ним прислали старшину, а не офицера? Я уверял их, что я доброволец, так же как и все находившиеся со мной спецназовцы. Неожиданно во двор вошёл одетый в чёрную натовскую форму высокий бородач, с забинтованным лицом: виднелись только губы и один глаз. Он был контужен, говорил тихо. Это был заместитель Гелаева Абдул-Хамид. Боевики обращались к нему «Хома», позывной его был «Чёрный орёл». Он что-то тихо сказал своим бандитам по-чеченски, потом подошёл ко мне и заверил, что нас никто не тронет. Не мешкая, сразу же начали грузить наших убитых на первую броню. Мы обратили внимание на то, что над телами бойцов спецназа гелаевцы не глумились и даже не снимали с трупов оружие. Тех ребят, что погибли в доме, боевики выносили сами, снимая с них автоматы и передавая их нам. Кроме «Стечкина» и станции лейтенанта Яфарова, себе они ничего не оставили. Они же помогли нам закрепить тросом тела на броне. От носа до самой кормы машина была завалена нашими «двухсотыми», тела лежали даже на силовой установке. Один из бандитов окинул невесёлым взглядом гору истерзанных трупов на БТРе и произнёс: «Мы только ваш спецназ и авиацию боимся. Больше — никого». Меня почему-то эти слова разозлили, и я сказал, что мне вообще бояться некого. Он попытался сгладить неловкость и ещё пробасил: «Твои парни были хорошими воинами. С ними достойно было сражаться…»
После этой странной и печальной церемонии Хома отвёл меня в сторонку и между нами состоялся разговор с глазу на глаз. Главарь отряда гелаевцев ПОПРОСИЛ меня выполнить парадоксальную просьбу — передать убитых и раненых боевиков местным жителям. Это означало, что я, боец русского спецназа, должен был не только поступить вопреки общей военной логике, но и сознательно пойти наперекор цели наших «адресных мероприятий», главным смыслом которых как раз было уничтожение и захват живьём боевиков для выкачивания из них ценнейших разведданных.
Я привык к жестокости на войне… И до и после событий в Саади-Кутор мне доводилось забирать чужие жизни и провожать своих «двухсотых». Не будет преувеличением сказать, что я искренне ненавидел тех, с кем мне пришлось воевать, и я знал, как они ненавидели меня и моих товарищей. Ни у меня, ни у моих братишек не было иллюзий по поводу культуры боевиков: мы знали, что они делали с попавшими к ним в плен ранеными русскими военными. Аналогично, чужая смерть никогда не волновала меня, и мне было всё равно, что ждёт того или иного подраненного «душка», которого мы вытащили из грязного подвала в Грозном, Аргуне или Алхан-Кале. Их были сотни, я не помнил лиц, их небритые рожи в бинтах, с зелёными повязками шахидов просто стёрлись в единую серую массу. Нас интересовали только сведения, которые эти безусловные враги должны были предоставить. Всё остальное не имело значения. A la guerre comme a la guerre…

Ну, допустим, убитых-то «чехов» я местным отдам — пусть закопают поскорее. Но что делать с ранеными? Я осознавал, что меня не поймут очень многие, воевавшие в этом аду ещё с первой кампании, и не простят. Возможно, если бы мне — профессиональному «волкодаву», краповику из спецназа — кто-то доложил, что некий российский военный собирается отпустить с миром группу раненых бандитов, то я пристрелил бы эту сволочь сам как предателя. Абдул-Хамид смотрел мне прямо в глаза и читал смятение на моём лице. «Слушай, мы ваших «двухсотых» отдали целыми, ничего с ними не делали? Вместе с оружием, так? Вас не тронули? Просто отвези наших убитых и «тяжёлых» и передай бабам в лагере беженцев. Мы раненым ничем здесь не поможем, а они хоть какую-то помощь окажут. Я тебе ещё одного русского пленного отдам — забирай». Я взял свои эмоции под контроль. Вывели пленного солдатика. Он был в наручниках и в «песчанке». Это был рядовой из 503-го мотострелкового полка, который стоял вокруг Комсомольского и который боевики смяли ещё при проникновении в село. Имени солдата я не запомнил.
Вместе с боевиками мы стали вытаскивать из огромного подвала этого же дома их убитых и раненых. Мне стало понятно то остервенение, с которым гелаевцы защищали дом: здесь был их полевой госпиталь и морг. С неба полетела снежная крупа, солнце спряталось за свинцовыми тучами, стало стремительно темнеть. Грузили уже на наш второй БТР. Убитых было много. Около полутора десятков. Раненых ещё больше. Большинство было «тяжёлыми», с ранениями в голову, в живот и в ноги. Ранения у некоторых были совсем свежими — это были бандиты, схлопотавшие пулю от братишек из группы Яфарова. Не сказать, чтобы меня это особенно порадовало. Мои эмоции уже практически атрофировались, и я хотел только скорее убраться из проклятого села. Знать бы: всё самое интересное только начиналось.
Свист 120-миллиметровой мины и последовавший за ним разрыв в ста метрах от наших «коробочек» напугал всех без исключения. Меня больно ударило комом земли по черепу. Все как по команде попадали и вжались в землю. Через мгновение прилетела вторая мина. Вспышка, взрыв, падающие с неба комья мёрзлой земли. Третья мина с всхлипом вошла в грунт посередине двора и … не разорвалась. Мы с Хомой угрюмо смотрели на хвостовик её стального оперения, торчащего из земли в полуметре от нас. Кто стрелял и откуда, было неясно. Но совершенно ясно было одно — целили в «наш» дом. «Бегом в погреб!!!» — взревел Абдул-Хамид, и мы всей толпой рванули к дому, старательно перепрыгивая через хвостовик «стодвадцатки». Это был добротный, железобетонный подвал глубиной метра полтора. В нём было безопасно и даже сухо. Над нами свистело и грохотало. Мы же стояли в полутёмном подвале — мы, спецназовцы и боевики Гелаева, прижавшись друг к другу, вздрагивая от разрывов и глухо матерясь. Среди боевиков был снайпер, одетый в спортивный костюм, вооружённый снайперской винтовкой по типу «биатлон». Я запомнил, как он, показав на трупы расстрелянных им же ребят, задумчиво сказал: «Твоим парням не повезло…». Мой кровник, враг, убивший моих друзей, изуродовавший их тела бронебойно-зажигательными пулями, стоял в нескольких сантиметрах от меня, я чувствовал его дыхание. При желании я мог бы дотронуться до него. Над нами бабахали разрывы, и за шиворот сыпался какой-то мусор. Обстрел закончился так же неожиданно, как и начался. Не веря, что всё закончилось, мы осторожно вылезли на поверхность. Вся поверхность двора была изрыта воронками мин, усыпана их осколками и кусками битого кирпича и шифера. В мёртвой тишине мы с боевиками смотрели друг на друга, на вход в подвал и смущённо отводили взгляды, словно там, в подвале, произошло что-то очень неприличное. Я снова посмотрел на снайпера с винтовкой «биатлон». Он поморщился, повернулся ко мне спиной и растворился в темени двора. Солнце клонилось к закату, с неба всё падала белая крупа, ложась на покрытую ледяной коркой зелёную броню машин и закоченевшие на ней тела убитых — наших и не наших.
Командир гелаевцев скомандовал своим головорезам: «Погнали!» Они вытащили из подвала последних тяжёлораненых. Некоторые были без сознания. У одного рослого боевика осколком был разворочен череп и глаз неестественно вывернут наружу. В волосатой лапище он продолжал сжимать заляпанный кровью пустой рожок автомата. Мне казалось, что боевики понимали своё положение. Оно было безнадёжным. Село было блокировано, их утюжила авиация, долбила артиллерия, силы, разумеется, были неравными, и отряд Гелаева был обречён. Их ждала смерть. Смерть уже была вокруг них. Они сами её сеяли и сами же собирали. Но я думаю, что чеченцы пресытились наблюдением этой ежедневной, ежеминутной, безрадостной смерти и не хотели видеть бездарную и мучительную гибель своих товарищей в подвале этого проклятого дома из красного кирпича. Поэтому они парадоксально, вопреки логике решили поверить мне, своему врагу. В надежде, что я их не обману. Не сдам их раненых в ФСБ или сотрудникам Минюста, что я, собственно, обязан был сделать. Не отправлю их в Чернокозово. Не расстреляю их сам, выехав из опасной зоны. Не выброшу попросту в арык, что было бы проще всего. А вместо этого ночью в воюющем селе стану разыскивать каких-нибудь «мирных» чеченцев и уговорю их забрать у меня, русского «оккупанта», этих полуживых «шахидов». «У нас с тобой УГОВОР, старшина, так? Отдаёшь наших раненых бабам?» — на забинтованном лице я видел только глаз и шевелящиеся губы. Не отводя взгляда, я ответил: «Уговор!».
Прощаясь с нами, Абдул-Хамид пожелал нам «счастливо добраться» и произнёс следующие слова: «Аллах Всемилостивый и Милосердный укажет всем нам путь избранных для радости или же мы пойдём дорогой тех, кто вызвал гнев Его. ИншАлла!».

Я поставил ногу на подножку второго БТРа и залез наверх. Сидеть пришлось на каком-то убитом гелаевце. «Сижу на трупе врага», — поймал я себя на мысли. Рядом со мной, нервно всматриваясь в непроницаемый мрак, сидели напряжённые и до зубов вооружённые боевики. Те из них, которые были ранены легко, добровольно согласились сопроводить нас через свою «зону ответственности», что было весьма нелишним. Первая машина, загруженная нашими «двухсотыми», маячила в полутьме чуть впереди. Мы проехали метров пятьсот, когда справа, из двора какого-то дома, по нам начали долбить из РПГ. К счастью, две гранаты прошли мимо и разорвались за БТРом. Наш водила не растерялся, а сориентировался верно: дал газу и вывел машину из-под огня, проскочив опасный перекрёсток. Ещё с полминуты нападавшие продолжали лупить вслед удалявшейся машине, но потом быстро переключились на нас. Не дожидаясь, пока нас сожгут, мы попадали с брони и тут начался абсурд в абсолюте: раненые боевики разбились на две группы и, прикрывая меня и моих братишек, стали со всех стволов долбить по гранатомётчикам «духов», сосредоточенно стрелявших по нам! Вторая группа, всматриваясь в темень дворов, осторожно толкала нас в направлении, противоположном сражению. Мы ломились через какой-то запущенный сад, где уныло сохли молоденькие осинки да яблони, в изобилии поднявшиеся вокруг разбитого ещё в первую войну, давно брошенного дома. Бегом, прыжками… Между тем старший «наших» боевиков по открытому каналу связи стал вызывать старшего нападавших, выясняя, кто по нам стрелял. Эти переговоры на матерном русском и чеченском продолжались минут двадцать, пока «чехи» не разобрались между собой. Нападавшие долго не верили «нашим» гелаевцам, и их можно было понять! Ночью по Комсомольскому, окружённому русскими войсками, разъезжают два заваленных трупами блудных русских БТРа, в сопровождении боевиков Гелаева. Это был оксюморон в чистом виде… Неожиданно стрельба стихла. Холодный ветер колыхал кустарник возле крыльца мёртвого жилья. Всё так же сыпалась с неба крупа, и было слышно, как на ветру трепещут листья…
В конце концов нам дали «коридор», и мы погнали дальше. По мере приближения к позициям федералов боевики стали заметно нервничать. До нашего лагеря оставалось не более километра. Гелаевцы уже заметно напряглись. Сидевший за мной бородач громко сказал: «У нас был уговор, старшина?» Я кивнул. Вот перекрёсток, за которым уже виднелись размытые очертания крайнего блокпоста. В свете фар БТРа я разглядел на дороге силуэт нашей первой «брони» и одинокую фигуру в камуфляже с АПСом на боку. Мы затормозили. К моей «коробочке» подошёл Игорь Сёмин, командир отряда. Он стоял совершенно один на ночной чеченской грунтовке и с самого момента моего «убытия» просто ждал на этом перекрёстке меня — своего старшину, которого он отправил к боевикам за своими погибшими, под свою ответственность. Окинув взглядом картину на «моей» броне, он поправил свои знаменитые очки и невозмутимо сел рядом со мной, как бы не замечая свирепых и подозрительных взглядов боевиков, находившихся в тот момент на пределе нервного напряжения. Проехав на скорости блокпост с шокированными мотострелками, мы свернули в сторону поля и погнали туда, где копошилась чёрная людская масса и слышалась чеченская речь. Возле арыка наши «коробочки» затормозили. Сёмин спрыгнул с БТРа и, не прощаясь, деловито зашагал по дороге в ЦБУ, попутно отряхивая комья налипшей глины с подошв берцев. Первая «коробка» тихонько двинула в направлении временной базы нашего отряда. Я снова остался один на один с гелаевцами. Люди из лагеря беженцев с тревогой смотрели в нашу сторону. Они явно не понимали, что происходит, но, разумеется, ничего хорошего не ждали от появления возле их лагеря русской брони. Я крикнул им, приказывая подойти как можно быстрее. Никто не сдвинулся с места. Я заорал матом. Вместе со мной заорали на чеченском боевики. Несколько женщин приблизились. Я увидел их расширенные от ужаса глаза, ладони, прижатые к губам, услышал вопли и стоны, женский плач… Я сам взял за ноги первый труп боевика и сбросил его на укатанный грунт. Бабы тут же бросились ко мне под ноги, схватили убитого и мигом уволокли его. С трудом вытаскивая ноги из липкой глины, сбивая дыхание, подбежали ещё четыре молодые чеченки, потом ещё и за какие-то три минуты растаскали всех — и раненых, и убитых. Во мраке я слышал глухие стоны полуживых боевиков и громкий плач их женщин…
«Ну вот — я уговор выполнил», — негромко сказал я, но мне не ответили. Когда я обернулся, вокруг меня никого не было. Гелаевцы уже растворились в чернилах холодной кавказской ночи. «Погнали!» — устало скомандовал я водителю. Тяжёлая машина привычно выплюнула чёрное облако соляры и зажгла фары. В их свете я увидел миллион мелких белых крупинок, кувыркающихся в воздухе. Они тихо падали на заледеневшую броню БТРа в оглушающей тишине.

ШТУРМ Саади-Кутор продолжался ещё три недели, и только к 25 марта Комсомольское было объявлено освобождённым от боевиков и взятым под контроль федеральными силами. Гелаевцы и бараевцы потеряли убитыми около 800 человек. Часть из них вместе с Хамзатом Гелаевым сумела выбраться из населённого пункта. Абдул-Хамид погиб. По слухам, раненный, он утонул в глубоком арыке, где его группа ночью стояла в ледяной воде несколько часов, дожидаясь возможности прорваться. Лидер сепаратистов Аслан Масхадов «разжаловал» Гелаева из «бригадных генералов» в «рядовые» за бездарно погубленных бойцов из числа чеченского сопротивления, и с этого момента в стане боевиков наметился серьёзный раскол. Отряд специального назначения «Росич» продолжал выполнение боевой задачи в населённом пункте Комсомольское, где понёс самые большие потери за всю историю 2-й чеченской кампании.
В 2009-м Червонец уволился из отряда по ранению.

Подготовил Дмитрий БЕЛЯКОВ
журнал Братишка
Апрель 2009 года

http://www.bratishka.ru/archiv/2009/4/2009_4_5.php<\/u><\/a>

Афганские хроники
Жизнь человека на войне лишь отчасти зависит от его способностей, все остальное – судьба
2011-02-15 / Владимир Георгиевич Мухин - обозреватель "НГ", полковник запаса, ветеран боевых действий.

Среди моих товарищей-сослуживцев, особенно «афганцев» и «чеченцев», – все сплошь фаталисты. Никто не кичится былыми подвигами и заслугами. Когда собираемся, больше вспоминаем тех, кого нет с нами. И всегда почему-то получается так, что смерть погибших на тех необъявленных войнах – какая-то нелепая, совсем негеройская, очень страшная и обидная. А прожитая ратная жизнь для многих из тех, кто уцелел (и которым эта жизнь виделась как минимум с маршальским жезлом), обернулась какой-то суровой и грустной несправедливостью…
Скрытый текст

Со своим двоюродным братом лейтенантом Алешкой Матвеевым (мы звали его Матюшей), который в составе Кушкинской дивизии в декабре 1979-го одним из первых вошел в Афганистан, я последний раз встретился в апреле 1981 года в своем родном Ташкенте. Я, тоже лейтенант, приехал в отпуск из Группы Советских войск в Германии (ГСВГ), Алешка – из Белоруссии, из Борисова. Там на танкоремонтный завод он сдавал подбитые на фугасах, прожженные гранатометами и ПТУРами полковые БМП-1. А в Ташкенте, тоже родном для него городе, он ждал самолета на Шиндант, чтобы снова вернуться в 40-ю армию, на необъявленную афганскую войну. То, что это была война – причем партизанская, он написал мне уже в первом своем письме. Я до сих пор удивляюсь, почему такое пропустила цензура. В той ГСВГ, где военная служба протекала на фоне мирных гаштетов, где рекой лилось хорошее пиво и очень вкусно чавкались немецкие сосиски, это было как-то необычно воспринимать. Но Алешка не умел врать: «Духи стреляют метко. Стреляют из американских снайперских винтовок исключительно в лоб или сердце. Мы им отвечаем тем же…»

Жизнь человека на войне лишь отчасти зависит от его способностей, все остальное – судьба

Ту встречу я помню до мельчайших деталей. Мы почти полдня просидели в престижной для того времени кафешке в центре города, у сквера Революции, глотая вонючий узбекский коньяк, но не пьянели. Радостные от долгожданной встречи, мы, выросшие вместе, прошедшие суровую школу в одном курсантском взводе Ташкентского высшего общевойскового командного военного училища (ТВОКУ), рассказывали друг другу о наболевшем, о планах на будущее. Алешка мечтал перейти в спецназ ВДВ и с гордостью говорил, что его туда берут. Я тоже был рад за Алешку – попасть в спецназ для многих было самой большой мечтой. Это был дух того времени – романтичный, загадочный. Казалось, что впереди у нас целая жизнь и мы все сможем…

Я вдруг тогда спросил Алешку: «Ты убивал кого-нибудь?» Зачем я так спросил, до сих пор не пойму. Но Алешка ничуть не смутился. Он показался мне тогда каким-то необычным и очень взрослым. Он, нахмурив брови, играя желваками на своем бледном худом лице, ответил тогда шепотом: «Было дело…» Потом, сделав паузу, также шепотом добавил: «И не раз». И продолжил: «Ты знаешь, я кажется заговоренный. В меня пули не попадают. Вот только от гранаты осколки засели во мне». Он поднял рубашку и, не стесняясь, оголил свой живот, испещренный красно-бурыми от пота шрамами. Потом каким-то заговорщицким голосом стал рассказывать: «Было дело однажды. Душман один в меня целился, почти в упор. А у меня в рожке патроны кончились. Он стреляет, а я во весь рост иду на него и ору. Что там я орал, я не помню. Но только, когда уже приблизился, отшвырнул я его старый английский карабин и так, прикладом по башке бил, бил, бил…»

Когда мы уходили из кафе, к нам вдруг подошла цыганка. Они всегда толпились у сквера Революции, а мы всегда старались от них держаться подальше. А тут вдруг то ли хмель в голове пробудился, то ли деньги еще оставались. Остановились мы. Лешка протягивает руку. Цыганка посмотрела на ладонь его и как бы в смятении оттолкнула ее в сторону. «Жизнь у тебя будет короткая», – сказала она и убежала, даже не взяв деньги. Мы тогда посмеялись. А через полгода Алешки не стало.

В Ташкент я приехал по служебным делам в ноябре 1981 года. И все ждал своего брата из Афгана. Алешкина мать, моя родная тетка – тетя Руфина все приговаривала: «Вот-вот Алешу должны заменить в Союз». Оказалось, что еще в конце ноября 1979 года Матвеева вычеркнули из списков части и он мог ехать в Ташкент, потому что вместо него в полк прибыл молодой офицер. В то время его рота пошла в рейд, и наш Алешка, вместо того чтобы сдавать должность, ушел на задание. Боевую задачу они выполнили без потерь. Уже возвращались обратно, когда на привале один из солдат, вылезая из люка БМП, ногой случайно нажал на гашетку пулемета ПКТ. Очередь… И сидящего впереди на другой боевой машине Матюшу прошила очередь. Его еще могли спасти. Сослуживцы Алешкины сказали, что он умер от потери крови – что-то в медсанбате долго суетились. Короче, не спасли его.

Эти подробности я узнал недавно. В похоронке было написано, что Алешка «погиб смертью храбрых, выполняя интернациональный долг…». Спустя полгода после гибели Матюши жена подарила мне двух сыновей, одного из которых я назвал Алешей. По замене из ГСВГ просился в 40-ю армию, но направили меня на Дальний Восток. Просился в Афган и Сашка Матвеев, тоже офицер, Алешкин родной брат, ему также отказали. Потом, уже когда я служил в Москве в Минобороны, мне один из офицеров Главного управления кадров рассказал, что тогда был негласный приказ – родственников погибших в Афгане офицеров в 40-ю армию не посылать.

Кроме Алешки в Афгане из нашего курсантского взвода ТВОКУ погиб еще Хурсанали Оразалиев. Его уже сразу после выпуска взяли в спецназ, потому что он хорошо стрелял и знал несколько афганских языков. Оразалиев был единственным казахом на весь наш курсантский батальон. Не уберегли его тоже…

Из наших сослуживцев по взводу, выпускников ТВОКУ, кого я знаю, инвалидом стал Женька Швецов. В бою в Афгане Женьке осколками от гранаты повредило лицо, а ногу так разворотило, что он до сих пор прихрамывает. Женька на всю жизнь остался инвалидом, хотя военную службу не бросил. Ему дали возможность служить в военкомате. Хотя в училище мечтал он о карьере большого военачальника. У него были на это задатки. Но инвалид – кому он нужен в армии? Без наград и должных почестей остался после Афгана и другой наш сослуживец по ТВОКУ – Анатолий Сметанкин. Весь израненный, контуженый, тратящий большую часть своей инвалидной пенсии на аптеку, Сметанкин спустя почти 30 лет узнал от сослуживцев, что командование дивизии представляло его к присвоению звания Героя Советского Союза. Но награду не дали. Только раны разбередили…

Сейчас, когда уже прошло 22 года с той необъявленной войны, когда за плечами многих из нас еще и война чеченская, почему-то сейчас вспоминается то время многими из нас без особой обиды. И что заметно – чем дальше живешь, тем меньше новых друзей обретаешь. Больше теряешь. Дружишь с теми, с кем служил, кто надежен и проверен боем.

В редакции «НГ» среди ветеранов боевых действий у меня два друга – полковники-афганцы. Это начальник гаража Сергей Иванович Полусмак и сотрудник дирекции «НГ» Роман Сергеевич Суджаев. Я горжусь дружбой с ними, потому что истоки этой дружбы из нашей курсантской и офицерской юности. С Алешкой Матвеевым и Ромой Суджаевым мы учились в ТВОКУ в одном взводе. Роман Суджаев служил в Афгане уже перед самым выводом 40-й армии в Советский Союз в 1987–1989 годах. Он был заместителем начальника по материально-техническому обеспечению 13-го военно-медицинского госпиталя, дислоцированного близ Баграма. О геройской службе Суджаева свидетельствуют его награды. Он кавалер ордена «За службу Родине в Вооруженных Силах СССР» III степени и самой почетной солдатской медали «За боевые заслуги». Не раз Суджаеву приходилось рисковать жизнью во время постоянных разъездов по Афганистану, связанных с обеспечением госпиталя необходимыми лекарствами, продуктами и ресурсами, в любую минуту можно было подхватить смертельную инфекцию. Какими только болезнями не пришлось ему там переболеть. Но благодаря судьбе Роман выжил. Израненный, но по-прежнему ответственный и добрый, он верен офицерскому долгу и чести…

Вместе с Романом Суджаевым геройски служил в Афганистане и Сергей Полусмак. Говорят, что технари не могут быть героями. Еще как могут! Сергей, будучи майором, командовал в Афгане 333-м отдельным ремонтно-восстановительным батальоном 108-й мотострелковой дивизии. В 2006 году, спустя 17 лет после того, как он вернулся с той войны, ему вручили орден «За службу Родине в Вооруженных Силах СССР» III степени – за мужество и героизм во время вывода наших войск из Афганистана в январе 1989 года. (Это у него уже второй орден. Первый – орден Красной Звезды – Полусмак тоже получил за Афганистан).

В январе 1989 года батальон Полусмака обеспечивал техническое замыкание войсковых колонн на трассе Кабул–Хайратон. На 13-й заставе, размещенной близ Баграма, он возглавлял Ремонтно-эвакуационную группу (РЭГ). В один из январских дней заставу атаковали душманы. Майор Полусмак оказался на заставе главным и принял командование боем на себя. Как позже выяснилось, сделал все грамотно. В течение четырех часов бойцы-технари РЭГ и солдаты сопровождения держали круговую оборону против превосходящих сил противника. Когда подоспела подмога, оказалось, что душманы окружили заставу плотным кольцом, намеревались ее уничтожить и завладеть техникой. Не получилось. Подчиненные Полусмака отбили все атаки, при этом потерь среди них не было. Потом Полусмак еще целый месяц сопровождал колонны, уходящие в узбекский Термез. На Хайратонский мост он вышел в числе последних бойцов 40-й армии, буквально за несколько минут до того, как это сделал ее командующий Борис Громов.